|
Предыдущая Следующая
Философский вывод героя подхватывается «автором»-рассказчиком:
«[Действительно все в нашей уважаемой жизни кажется отчасти случайным. И случайное наше рождение, и случайное существование, составленное из случайных обстоятельств, и случайная смерть. Все это заставляет [автора] и впрямь подумать о том, что на земле нет одного строгого, твердого закона, охраняющего нашу жизнь. А... какой может быть строгий закон, когда все меняется на наших глазах, все колеблется... [Раньше] многие поколения... воспитывались на том, что бог существует... Или наука... Уж тут-то все казалось ужасно убедительным и верным, а оглянитесь назад — все неверно, и все по временам меняется, от вращения Земли до какой-нибудь там теории относительности и вероятности... [Борис Иванович] даже стал с некоторых пор побаиваться за твердость своей судьбы... Но однажды его сомнение разгорелось в пламя... "Да что ж, — сказал нищий [, с которым он разговорился]... — был я ужасно какой богатый помещик... а теперь, как видите, в нищете... Все, гражданин хороший, меняется в жизни в свое время"... "И вообще.. [П]ревратно все. Случай.- Почему-то я... играю на треугольнике... Если игру скинуть с жизни, как же жить тогда? Чем, кроме этого, я прикреплен?"» (2: 94-98, 101).
В размышлениях Бориса Ивановича и рассказчика узнаются мысли самого Зощенко о непрочности бытия и необходимости искать какие-то твердые и прочные основы для организации собственной жизни, какую-то, выражаясь одновременно в зощенковских и футлярных терминах, не слабую, а крепкую экзистенциальную тару.
* * *
Итак, Чехов и Зощенко, во многом сходные, различны в самой сути своих инвариантных установок.
Чехов — критик клишированной, окостенелой, футлярной культуры эпохи заката российской империи, лишь изредка и с изрядной долей скепсиса возлагающий надежды на отчаянный — или тихий — жест прорыва из душной клетки наружу, в пусть непредсказуемую, случайную, нервную, но подлинную жизнь и, возможно, к глубинной связи вещей. Зощенко — писатель, с детства травмированный домашней обстановкой и окружающим миром, а затем напуганный хаосом бескультурной революционной и советской стихии и потому предпочитающий, хотя и с амбивалентными гримасами, внешний порядок, пусть несправедливый, но надежный, и внутренний душевный покой, пусть достигаемый ценой железной самодисциплины, крепкой тары, неподвижного лица, несмар-гиваемого монокля, уютного — с иллюминатором — гроба. В более широком историко-литературном плане эта ценностная инверсия общей темы ("порядок/беспокойство") аналогична обращению оппозиции "культура/ простота", разделявшейся Зощенко с другим дореволюционным классиком — Толстым. В обоих случаях Зощенко предстает большим консерватором по сравнению со своими «прогрессивными» предшественниками. При всей двусмысленности его дискурса, очевидно, что для него не прошли даром уроки революционного подрыва культурных установлений, к которому с той или иной степенью провокационности призывали его учителя.
Предыдущая Следующая
© М. Зощенко, 1926 г.
|
