|
Предыдущая Следующая
Так или иначе, лобовое прочтение рассказа в"культурно-социологическом" ключе – как эзоповски приглушенной сатиры на грубость советских нравов – представляется не отдающим должного этому маленькому шедевру. Прежде всего, потому, что для сатиры необходима мало-мальски яркая мишень, на роль которой поведение рассказчика просто не тянет. Это отличает ДП от таких рассказов, как, скажем, упомянутые «Страдания молодого Вертера», где мелкое нарушение со стороны рассказчика вызывает неоправданно грубую – и потому достойную обличения – реакцию блюстителей порядка, хотя дело и кончается миром и благостными рассуждениями рассказчика о недалеком светлом будущем.
Но в более общем плане чувствуется как глубинное родство обоих типов рассказов, так и их несводимость к установке на исправление нравов. Трудно поверить, чтобы их устойчивый успех держался исключительно на осмеянии культурной – языковой и поведенческой – несостоятельности героев. Ощущается потребность в более основательном экзистенциальном объяснении зощенковского феномена – в духе ревизии, намеченной в двух первых главах. Однако, прежде чем предпринять столь радикальный шаг, обратимся к опыту нового прочтения зощенковских рассказов вообще и «Душевной простоты» в частности, осуществленного в более традиционных рамках.
2. Интерпретация и интертексты
Я имею в виду книгу Кэти Попкин (Попкин 1993; по-русски см. также Попкин 1995), которая на материале Гоголя, Чехова и Зощенко выявляет тенденцию русской прозы к эстетическому освоению "незначительного". Через обе главы, посвященные Зощенко (С. 53–124), эмблематическим примером "эстетики незначительности" проходит ДП.
«Зощенко превращает "неповествовабельное" ("Х, недостаточный для рассказывания") в "неупоминабельное" (…"чрезмерный Х"). Незаметное становится невыносимым… Его "смешные анекдотики" разоблачают множество так называемых "мелких" неудобств советской жизни. Каждая мини-сага настойчиво демонстрирует то или иное негативное явление: [следуют примеры – А.Ж.]… и как людям повсюду наступают на ноги ("Душевная простота")» (с. 64–65). «В контексте "гигантских шагов[вперед]" советского общества, несколько неуверенных… шажков [персонажа] не достойны внимания. Но Зощенко именно удостаивает их внимания и делает это неукоснительно. В реальной жизни (в отличие от мира партийной риторики), намекает он, человек, наступивший вам на палец, является более ощутимым врагом, чем все враги социализма вместе взятые… Зощенковский сюжет напоминает предположение Ивана Карамазова о том, что вот такое случайное отдавливание ноги может навсегда атрофировать реакцию на чужую боль [следует отсылка к роману Достоевского – А. Ж.]» (68). «Нога присутствует в рассказах Зощенко повсеместно, во-первых, в качестве центрального элемента сюжета, во-вторых, в качестве риторической виньетки. Нахальное наступание на пятки, как мы видели, находится в центре "Душевной простоты" …» (86). «"Замечаемость" становится для Зощенко показателем событийности и повествовабельности. Поэтому особенно характерно, что образцовый пешеход, которому наступил на ногу рассеянный рассказчик… "Душевной простоты", ничего не замечает и следует дальше как ни в чем не бывало… Это незамечание чего-то принципиально заметного искусно используется Зощенко в качестве мощного резервуара эффектов. Начать с того, что рассказ как раз "замечает"… этот случай… разыгрывая в свернутом виде знаменитый пешеходный поединок на Невском проспекте – бой, даваемый подпольным человеком ради того, чтобы быть замеченным… и оказаться на равной ноге с высокомерным офицером [следует отсылка к «Запискам из подполья», в свою очередь, отсылающим к «Что делать?» – А.Ж.]» (95–96). «Беспорядок и нарушения являются тут нормой; неудивительно, что рассказчик «Душевной простоты» так подробно распространяется о гладком, без толкотни, проходе по улице – именно это-то, а не наступание на ноги, является необычным» (99).
Предыдущая Следующая
© М. Зощенко, 1926 г.
|
