Михаил Михайлович Зощенко

Матрёнища

       Которая беднота, может, и получила дворцы, а Иван Савичу дворца, между прочим, не досталось. Рылом не вышел. И жил Иван Савич в прежней своей квартирке, на Большой Пушкарской улице.
       А уж и квартирка же, граждане! Одно заглавие, что квартирка — в каждом углу притулившись фигура. Бабка Анисья — раз, бабка Фёкла — два, Пашка Огурчик — три... Тьфу, ей-богу, считать грустно!
       В этакой квартирке да при такой профессии, как у Ивана Савича — маляр и живописец,— нипочём невозможно было жить. Давеча случай был: бабка Анисья подолом все контуры на вывеске смахнула. Вот до чего тесно. От этого, может, Иван Савич и из бедности никогда не вылезал.
       А была у Ивана Савича жена. Драгоценная супруга Матрёна Васильевна. Вот протобестия бабища! То есть, граждане, другой такой бабищи во всей советской России не найдёшь. А ежели найдёшь, то безо всякой амнистии при первом знакомстве давить таких нужно.
       Мотей её Иван Савич величал. Хороша Мотя! Матрёна. Матрёнища. Ведь она чего с Иван Савичем сделала? Она, дьявол-баба, Иван Савичу помереть не дала. Её-богу, правда! Ужасно вредная бабища. Только что не кусалась. А может, и кусалась. Пёс её разберёт. Там, где ссора какая, где по роже друг друга лупят — там и Матрёнища. Как рыба она в воде ныряет, как кабан в грязи крутится. Кого подначивает, а кого и сама бьёт.
       А между тем прожила она с Иван Савичем почти что пятнадцать лет душа в душу. Правда, дрались, слов нет. До крови иной раз бились, но так, чтобы слишком крупных ссор или убийств — не было. Всё-таки понимала Матрёнища, что Иван Савич несколько иного порядка человек. И верно: талантище у него был громадный. Иной раз такое на вывеске изобразит — понять невозможно. Одним словом, специальный был живописец. И притом старательный. Ну, да не везло. Пребедно жил человек.
       Пребедно жил человек, а тут заболел ещё. А перед тем как заболеть, ослаб вдруг до невозможности. И не то, чтобы он ногой не мог двинуть, ногой он мог двинуть, а ослаб, как бы сказать, душевно и психологически. Затосковал он по другой, лёгкой жизни. Стали ему разные кораблики сниться, цветочки, настурции, дворцы какие-то. Сам стал он тихий, пугливый, мечтательный. Всё обижался, что неспокойно у них на квартире. И зачем, дескать, бабка Анисья у плиты ровно слон ходит. И зачем Пашка Огурчик на балалайке ежедневно стрекочет.
       Всё тишины хотел. Ну, прямо-таки собрался человек помереть. На рыбное его даже потянуло. Всё солёненького стал просить — селёдки.
       Так вот, во вторник он заболел, в среду стал просить селёдку, а в четверг Матрёнища на него и насела.
       — И зачем,— говорит,— ты лёг? Может, ты нарочно лёг. Я почём знаю. Может, ты работу не хочешь исполнять.
       Она, конечно, пилит, а он молчит.
       «Пущай,— думает,— языком баба треплет. Мне теперича всё равно. Чувствую, граждане, что помру скоро».
       А сам, знаете ли, весь горит, брендит и ночью по постели мечется. А днём лежит ослабевший, как сукин сын, и ноги врозь. И всё мечтает.
       — Мне бы,— говорит,— перед смертью на лоно природы выехать, посмотреть, какое оно. Никогда,— говорит,— ничего подобного не видел.
       И вот осталось, может, ему мечтать два или три дня, как произошло такое обстоятельство.
       Подходит к кровати Матрёна Васильевна и говорит:
       — Помираешь? — говорит.
       — Да,— говорит Иван Савич,— помираю, Мотя... Ноги уж у меня лёгкие стали. Отымаются будто.
       — А я,— говорит ему Мотя,— не верю тебе. Я,— говорит,— позову сейчас медика. Пущай медик скажет. Тогда,— говорит,— и решим, помирать тебе или как.
       И вот зовёт она районного медика из коммунальной лечебницы. Районный медик Иван Савича осмотрел и говорит Моте:
       — Да,— говорит,— плох. Не иначе, как помрёт в аккурат вскоре после моего ухода.
       Так вот сказал районный медик и вышел.
       И подходит тогда Матрёна к Ивану Савичу.
       — Значит,— говорит,— взаправду помираешь? А я,— говорит,— промежду прочим, не дам тебе помереть. Ты,— говорит,— бродяга, лёг и думаешь, что теперь тебе всё позволено? Врёшь! Не дам я тебе помереть. Ишь ты, какой богатый сукин сын нашёлся — помирать решил! Да откуда у тебя, у подлеца, деньги, чтоб помереть? Нынче, для примеру, обмыть покойника и то денег стоит.
       Тут добродушная бабка Анисья вперёд выступает.
       — Я, говорит,— обмою. Я,— говорит,— Иван Савич, тебя обмою. Ты не сомневайся. И денег я с тебя за это то есть ни копеечки не возьму. Это,— говорит,— вполне божеское дело — обмывать покойника.
       Тут, конечно, Матрёна Васильевна на Анисью насела.
       — Ага,— говорит,— обмоешь? А,— говорит,— гроб? А для примеру — тележка? Тьфу на всех! Не дам я ему помирать. Пущай прежде капитал заработает... Заработай, Иван Савич, на гроб и помирай хушь два раза — слова не скажу.
       От этих слов побелел даже Иван Савич.
       — Как же,— говорит,— так, Мотя. Не от меня же это, помереть, зависит. Без денег я помру, Мотя, слышишь? Как же так?
       — А так,— говорит Матрёна Васильевна.— Не дам и не дам. Вечером чтоб были у меня деньги. Иди, рой землю, а достань. Баста.
       — Ладно,— говорит Иван Савич,— я пойду уж, попрошу.
       И до вечера, знаете ли, лежал Иван Савич словно померший, дыхание у него даже прерывалось. А вечером стал одеваться. Поднялся с койки, покряхтел и вышел на улицу. И вышёл страшный: нос тончайший, руки дугой и ноги еле земли касаются. Вышел он во двор. Дворника Игната встретил. Дворник говорит:
       — Ивану Савичу. С поправлением здоровья.
       А Иван Савич посмотрел на него скучным взором и отвечает:
       — Игнат, а Игнат. Дай денег... Не отдам я, это верно. Потому завтра помру. Между тем Мотя требует. Обмыть покойника. Игнат, чего стоит.
       — Уходи ты,— говорит Игнат тихо.— Мне,— говорит,— на тебя, милый, смотреть ужасно.
       И Иван Савич ушёл. Вышел на улицу. Добрёл до Большого проспекта. На тумбу сел. Хотел громко крикнуть, а вышло тихонечко.
       — Граждане, помираю.
       Кто-то положил ему на колени деньги. Потом ещё и ещё.
       К ночи Иван Савич вернулся домой. Пришёл он распаренный и в снегу. Пришёл и лёг на койку.
       В руках у него были деньги.
       Хотела Мотя подсчитать — не дал.
       — Не тронь,— говорит,— погаными руками. Мало ещё.
       На другой день Иван Савич опять встал. Опять покряхтел, оделся и, распялив руки, вышел на улицу.
       К ночи вернулся опять с деньгами. Подсчитал выручку и лёг.
       На третий день тоже. А там и пошло, и пошло — встал человек на ноги.
       Так и не помер. Не дала ему Матрёнища помереть.
       Вот чего сделала Матрёна с Иван Савичем.
       Конечно, какой-нибудь районный лейб-медик, прочитав этот рассказ, усмехнётся. Скажет, что науке неизвестны такие факты, и что Матрёна Васильевна ни при чём тут. Но, может, науке и действительно неизвестны такие факты, однако Иван Савич и посейчас жив. И даже ежедневно вечером сидит себе здоровёшенький на проспекте, на углу Гулярной улицы, и тихим голосом просит граждан об одолжении.
       А знаете что? А ведь этот случай можно истолковать и медицински, научно. Может, Иван Савич, выйдя на улицу, слишком распарился от волнения, перепрел, и с потом у него вышла болезнь наружу.
       Впрочем, неизвестно.