Михаил Михайлович Зощенко

Крестьянский самородок

       Фамилию этого самородка и крестьянского поэта я в точности не запомнил. Кажется — Овчинников. А имя у него было простое — Иван Филиппович.
       Приходил Иван Филиппович ко мне три раза в неделю. Потом стал ходить ежедневно.
       Дела у него были ко мне несложные. Он тихим, как у таракана, голосом читал свои крестьянские стишки и просил, по возможности скорей, пристроить их по знакомству в какой-нибудь журнал или газетку.
       — Хотя бы одну штуковину напечатали,— говорил Иван Филиппович.— Охота посмотреть, как это выглядит в печати.
       Иногда Иван Филиппович присаживался на кровать и говорил, вздыхая:
       — К поэзии, дорогой товарищ, я имею склонность, прямо скажу, сыздетства. Сыздетства чувствую красоту и природу... Бывало, другие ребята хохочут, или рыбку удют, или в пятачок играют, а я увижу, например, бычка или тучку и переживаю... Очень я эту красоту сильно понимал. Тучку понимал, ветерок, бычка... Это всё я, уважаемый товарищ, очень сильно понимал.
       Несмотря на понимание бычков и тучек, стишки у Ивана Филипповича были весьма плохие. Надо бы хуже, да не бывает. Единственно подкупало в них полное отсутствие всяких рифм.
       — С рифмами я стихотворения не пишу,— признавался Иван Филиппович.— Потому с рифмами с этими одна путаница выходит. И пишется меньше. А плата всё равно — один чёрт, что с рифмой, что и без рифмы.
       Первое время я честно ходил по редакциям и предлагал стишки, но после и ходить бросил — не брали...
       Иван Филиппович приходил ко мне рано утром, садился на кровать и спрашивал:
       — Ну как? Не берут?
       — Не берут, Иван Филиппович.
       — Чего же они говорят? Может, они, как бы сказать, в происхождении моём сомневаются? То пущай не сомневаются — чистый крестьянин. Можете редакторам так и сказать: от сохи, дескать. Потому кругом крестьянин. И дед крестьянин, и отец, и которые прадеды были — все насквозь крестьяне. И женились Овчинниковы завсегда на крестьянках. Ей-богу. Бывало, даже смех кругом стоит: «Да чего вы,— говорят,— Овчинниковы, все на крестьянках женитесь? Женитесь,— говорят,— на других...» — «Нету,— говорим,— знаем, что делаем». Ей-богу, уважаемый товарищ. Пущай не сомневаются...
       — Да не в том дело, Иван Филиппович. Так не берут. Не созвучно, говорят, эпохе.
       — Ну это уж они тово,— возмущался Иван Филиппович.— Это-то не созвучные стихотворения? Ну, это они объелись... Как это не созвучные, раз я сыздетства природу чувствовал? И тучку понимал, бычка... За что же, уважаемый товарищ, не берут-то? Пущай скажут. Нельзя же голословно оскорблять личности! Пущай хотя одну штуковину возьмут.
       Натиск поэта я стойко выдерживал два месяца.
       Два месяца я, нервный и больной человек, отравленный газами в германскую войну, терпел нашествия Ивана Филипповича из уважения к его происхождению. Но через два месяца я стал сдавать.
       И наконец, когда Иван Филиппович принёс мне большую поэму или балладу, чёрт её разберёт, я окончательно сдал.
       — Ага,— сказал я,— поэмку принесли?
       — Поэмку принёс,— добродушно подтвердил Иван Филиппович,— очень сильная поэмка вышла... Два дня писал... Как прорвало. Удержу нет...
       — С чего бы это?
       — Да уж не знаю, уважаемый товарищ. Творчество нашло. Пишешь и пишешь. Руку будто кто водит за локоть. Вдохновенье...
       — Вдохновенье! — сказал я.— Стишки пишешь... Работать нужно, товарищ, вот что! Дать бы тебе камни на солнцепёке колоть, небось бы...
       Иван Филиппович оживился и просиял:
       — Дайте,— сказал он.— Если есть, дайте. Прошу и умоляю. Потому до крайности дошло. Второй год без работы пухну. Хотя бы какую работишку найти...
       — То есть как? — удивился я.— А поэзия?
       — Какая поэзия,— сказал Иван Филиппович тараканьим голосом.— Жрать надо... Поэзия!.. Не только поэзия, я, уважаемый товарищ, чёрт знает на что могу пойти... Поэзия...
       Иван Филиппович решительным тоном занял у меня трёшку и ушёл.
       А через неделю я устроил Ивана Филипповича курьером в одну из редакций. Стишки он писать бросил.
       Нынче, хотя безработицы нету, ходит ко мне бывший делопроизводитель табачной фабрики — поэт от станка. Он откровенно говорит: «Хочу, знаете, к своему скромному канцелярскому заработку немножко подработать на этой самой поэзии».