|
Предыдущая Следующая
Эти слабости, искусно разыгрываемые в защитных целях, однако, не просто выдуманы, а отражают вполне реальные нехватки. Маски и стратегии Зощенко и Ахматовой представляют собой разные – комический и трагический – ответы на испытываемый страх, а маска Пастернака и весь его "братательный" (в духе "сестринства с жизнью") квест – попытку преодолеть ощущение оторванности, поддавшись соблазну причащения. Общим для всех троих является при этом и элемент ориентации на некую "почвенную простонародность”: у Зощенко – в виде поиска здоровой экзистенциальной, физической и стилистической простоты, у Пастернака – в виде стремления слиться с природой и простыми людьми и вообще впасть… в неслыханную простоту, у Ахматовой – в виде позы простой, непритязательной до обезличенности героини, растворенной в коллективном “мы”. Связь подобного "опрощенчества" с постулатами советской идеологии и ее интеллигентскими и прогрессистскими источниками в дореволюционной культуре очевидна.
Таким образом, Зощенко и другие писатели-нонконформисты предстают великими советскими художниками, глубоко отобразившими советскую эпоху. Ценность этого отображения состоит, однако, не в каком-то чудесным образом обретенном ими незамутненно-объективном критическом взгляде на советскую жизнь, а, напротив, в их теснейшей до обидного причастности к ней – ее страхам, соблазнам и стратегиям
Намеченный реинтерпретативный очерк поэтического мира Зощенко, конечно, далек от полноты и окончательности. Открытыми остаются интереснейшие вопросы как содержательного, так и формального порядка. Как новое прочтение соотносится с несомненно адекватными аспектами традиционных трактовок? Не являются ли они в значительной мере взаимно переводимыми, и если нет, то сколь значительно объяснительное приращение, обеспечиваемое новой интерпретацией? Нельзя ли на новом витке истолкования попытаться осмыслить весь "недоверчивый научно-материалистический" дискурс Зощенко в целом как еще одну манифестацию его функционирования в качестве пародийного “пролетарского” писателя, в частности, рассмотреть его повествовательную манеру в ПВС как очередную жизнетворческую позу? И, наконец, каковы перспективы применения нового подхода к интригующей сфере зощенковского стиля? Для разработки этой последней проблемы, – на мой взгляд, наиболее настоятельной, – предложенная модель предоставляет, как кажется, нетривиальные возможности, вытекающие из концепции "недоверчивого повествования о ненадежном мире". В идеале можно надеяться на выявление богатейшей системы стилистических инвариантов Зощенко, не менее разветвленной, нежели сформулированные тематические, хотя в книге, закрываемой читателем, по этому пути сделаны лишь осторожные первые шаги.
Предыдущая Следующая
© М. Зощенко, 1926 г.
|
