|
Предыдущая Следующая
Хотя все эти метажанровые рассуждения отданы персонажам, очевидно, что именно таков авторский план рассказа: сюжет начинается с претензий на драму и трагедию, а оборачивается комедией. Герой не хочет оказаться в роли застигнутого любовника, но попадает впросак еще более трагикомическим образом.
В каком-то смысле то же происходит и с автором. Как известно (см. Чудакова: 175–178), устные рассказы Зощенко о себе, которым предстояло отлиться в главки ПВС, шокировали его первых слушателей из числа друзей-литераторов (в частности, Г. Рыклина) именно своей бесстыдной, выходящей за пределы литературного декорума автобиографичностью; и даже в ходе публикации ПВС в 1943 году Зощенко продолжал, и справедливо, опасаться обвинений в эксгибиционизме (см. гл. V)[8]. Поистине, переход от позы ироничного рассказчика к позе беспощадного доктора-самоаналитика[9] потребовал от Зощенко "удивительной смелости". ДЛС же он, не решаясь до поры до времени расстаться с маской автора, непричастного к страхам и притворствам своих персонажей, написал, так сказать, в поэтике страха и притворства.
Поэтика эта отнюдь не противопоказана искусству. Она одна из возможных и, в случае Зощенко, поразительно успешных – настолько, что даже М. Чудакова, убедительно демонстрирующая радикальность совершенного в ПВС скачка к собственному голосу, не отдает себе отчета в скрытом автобиографизме более ранней продукции Зощенко.
«Так всплыла подводная, незримая часть… материал, остававшийся невоплощенным в силу невозможности прямого авторского слова, неизменно на протяжении многих лет остро осознаваемой писателем. С каждой страницей повести [ПВС] все более и более открывается, насколько "неавтобиографично" было все творчество Зощенко, все более уясняется его доминанта: писатель все время говорил "не о себе", не только на долгие годы заместив свое слово чужим, но и отграничив себя от собственной биографии – от любых форм ее литературного осознания» (Чудакова: 175).
Предыдущая Следующая
© М. Зощенко, 1926 г.
|
