|
Предыдущая Следующая
Желательно с Вами познакомиться всурьез. Не покажется это вам за предмет любопытства, а желательно с целью сердечной, потому что с каких пор вас увидел, то сгораю любовью.
Замечательный ваш талант, а пуще всего игривость забрали меня за живое и как слышал, что вы лицо, причастное к медецине, то понять должны, что кровь во мне играет и весь я не в себе” (25).
Возможно, что эта книга адресована прежде всего критикам М. Зощенко, а уж потом его читателям. В предисловии он пишет: “Видимо, читатель меня воспринимает не совсем так, как критика” (26). Вероятно, книга задумывалась Зощенко еще и в качестве сборника альтернативной критики — а именно — читательской. Этот аспект был очень важен для Зощенко, так как он взялся за колоссально сложную задачу построения новой литературы, литературы для советского читателя, мнение которого было очень важным для него. Некоторые читатели заметили в произведениях Зощенко то, что не заметила критика, и что он сам считал самым главным — работу над языком, отказ от старой речи и попытку создать новый, адекватно описывающий эпоху, язык. Рабочие-железнодорожники пишут Зощенко, что для них “стало очевидным, что там очень тонко, сквозь общий язык сентиментальных повестей, сквозит то же презрение к мещанской тине и остро высмеивается заезженный шаблон “изящной литературы” (27).
К концу 20-х годов литература в еще большей степени идеологизируется и унифицируется. В. Вешнев в 1927 году в уже цитировавшейся рецензии на “Сентиментальные повести” пишет: “Значение юмориста определяется в большей степени тем, каким содержанием он наполняет свой юмор и какое общественное направление [курсив наш — М.К.] он дает своему художественному таланту” (28). Вторит ему и М. Ольшевец в статье о “Сентиментальных повестях”: “Бичующая сатира во все времена выполняет огромной важности общественную функцию, но она не может быть самоцелью, а должна быть вдохновляема великими задачами [курсив наш — М.К.]” (29). В той же статье он пишет: “[…] перед нами все тот же старый зощенковский герой, маленький гнусненький человечек, плотоядный и косноязычный, глупый и ничтожный.[…] И оттого, что все его герои — герои сегодняшнего дня, что автор изображает их в новой жизни все такими же “черненькими”, для некоторой категории читателей это кажется особенно “пикантным” и привлекательным. Это для них, до некоторой степени, сладкий отдых от громких лозунгов революции […]” (30). Статья Ольшевца была помещена в “Известиях” 14 августа 1927 года, а 16 августа в дневнике В. В. Зощенко появилась следующая запись: “ […] Михаил прибавил, что вообще его литературное положение начинает колебаться, что на него начинают коситься большевики, что почти подряд запретили три его статьи и что вообще все тревожно и шатко” (31). Далее после того, как Вера Владимировна прочитала статью Ольшевца еще раз вместе с Зощенко и успокоила его, он “решил […], что все его страхи [подчеркнуто автором — М.К.] напрасны, что он слишком на виду, для того чтобы большевики могли что-нибудь с ним сделать и что в конце концов вообще ничего не страшно, даже запрещение писать, даже высылка” (32). Тем не менее, Зощенко все равно был взволнован этой статьей, и 23 августа 1927 года в дневнике К. Чуковского появляется следующая запись: “[…] его [Зощенко — М.К.] возмущает рецензия, напечатанная каким-то идиотом в “Известиях”, где “Соловей” считается мелкобуржуазным воспеванием мелкого быта […]” (33). Все это свидетельствует о том, что Зощенко осознавал шаткость своего положения после публикации “Сентиментальных повестей” и ощущал необходимость попыток что-то объяснить критикам и скорректировать свою литературную репутацию.
Предыдущая Следующая
© М. Зощенко, 1926 г.
|
