|
Предыдущая Следующая
Оправдательно-академическая: формалистская. Избегая идеологических формулировок, она сосредоточивается исключительно на языковых приемах пародийной деавтоматизации стиля, объявляя единственно релевантной у Зощенко не фабулу, а приемы повествования и низводя зощенковских рассказчиков и персонажей на роль мотивировки его сказа (Шкловский, Виноградов). Место Зощенко в литературном процессе оказывается достаточно прочным, где-то в ряду великих реформаторов стиля – типа Стерна, Гоголя, Толстого, Лескова. До появления “серьезных” вещей Зощенко формалистическая школа не доживает.
Академическая: культурно-социологическая. Эта трактовка сочетает, на высоком научном уровне, черты обеих оправдательных интерпретаций, акцентируя те или иные аспекты метакультурной игры Зощенко с наличными дискурсами. Иногда на первый план выдвигается пародийно-сатирическое начало. Так, у Щеглова (развивающего традицию истолкования Зощенко как разоблачителя нового мещанства) Зощенко предстает своего рода этнографом определенного образа жизни – составителем “энциклопедии некультурности”. А согласно Попкин (развивающей традицию истолкования Зощенко как подрывателя советских клише) суть зощенковского стиля и его “мелких” фабул – в “поэтике незначительности”, противоположной официальному монументализму. В других случаях (в развитие формалистской традиции) подчеркивается открытость, чуть ли не бахтинская полифоничность или постмодернистская неопределенность зощенковского повествования и нерелевантность зощенковских фабул (Чудакова, Карлтон).
Постепенное движение Зощенко к незамаскированному автобиографизму повествованию и прямому авторскому голосу (Вольпе, Чудакова) констатируется, но их место в поэтике Зощенко и общем спектре дискурсов эпохи остается неясным: теоретически былая двусмысленность должна бы цениться выше новообретенной однозначности (Карлтон), но исторически приход Зощенко в ПВС именно к такой манере и ее недавняя официальная запретность окружают ее ореолом престижности. Выход из противоречия иногда усматривается в выявлении двусмысленности также и этой якобы простой стилистики, в частности, путем расслоения фигуры “автора” ПВС на героя, психоаналитика и повествователя и обнаружения сложных, в том числе “цензурирующих” (одновременно во фрейдистском и в советском смысле) взаимоотношений между ними (Мэй). Амбивалентность обнаруживается и в зощенковской игре с толстовским отрицанием культуры во имя “варварской простоты”, то ли по-советски (толстовски, ницшеански, медицински) одобряемой, то ли по-эстетски (декадентски, серапионски, интеллигентски) осмеиваемой (Жолковский 1994а: 192–204).
Предыдущая Следующая
© М. Зощенко, 1926 г.
|
